Мирон Семёнович Вовси.
Фотография из архива дочери Мирона Семёновича, Любови Мироновны Вовси-Лифшиц
(Взято из статьи Якова Львовича Рапопорта
"На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года")
Скачать книгу с нашего сервера Записки дочери профессора Вовси, одного из "врачей-убийц" 1953 года...
Часть 2.
Несмотря на трагичность ситуации, мама была удивлена тем, что в нашем «трезвом» доме «описали» 96 хрустальных рюмок. Дело в том, что папе очень нравились рюмки и бокалы старинного русского стекла, строгие, с плоскими гранями, самого разного размера и назначения. И из своих довольно частых поездок в Ленинград он обычно привозил нам с мамой в подарок такие рюмки, да ещё разрозненные фарфоровые чашки и тарелки старых русских фабрик А.Попова, братьев Корниловых, Кузнецовых.
В Ленинграде у него бывало свободное время (в отличие от Москвы) и он мог зайти в знакомый ему антикварный магазин на Большой Морской, где был замечательный продавец Павел Михайлович. Этот знаток старинной мебели, фарфора, бронзы и других красивых вещей, был также и прекрасным знатоком своих постоянных покупателей. Он помнил, кто из них чем интересуется, что они уже купили и чем хотели бы пополнить свои коллекции. Он подбирал и припасал нужные вещи. Впервые в магазине у Павла Михайловича я побывала с папой во время своего первого приезда в Ленинград четырнадцатиле
тней девочкой в начале 1940 года. И Ленинград, и ленинградцы поразили тогда мое московское сердце. Только потом, уже живя в Ленинграде, я узнала, что дом и магазин, уставленный теперь старыми «бабушкиными» вещами, принадлежали когда-то знаменитому придворному ювелиру Карлу Фаберже.
А в последний раз я встретила Павла Михайловича продавцом в обычном мебельном магазине на Кировском проспекте через 23 года, уже после смерти папы. Мы узнали друг друга, он назвал меня по имени – отчеству и с печалью заговорил о том, что читал в газете о смерти папы… О своей работе в новом магазине сказал, махнув рукой: «Теперь торгую дровами»...
Я отвлеклась в своем рассказе далеко от трагических событий потому, что эта любовь к истинно красивым вещам как-то особенно характеризует папу. Это не было накоплением каких-то ценностей. Он просто любовался ими, часто дарил их тому, кто мог оценить их по достоинству.
Мама, как могла, рассказала мне об аресте, о том, как папа ушёл; как у него дрожали губы, а глаза были полны слёз; как ему разрешили забрать с собой шерстяное одеяло, присланное перед войной его родителями из Латвии (оно и сейчас ещё служит нам на нашей даче и каждый раз, когда попадает мне в руки, напоминает о том, где оно побывало...). Маме сказали, что она может наводить справки о папе в справочном бюро на Кузнецком мосту и там же передавать для папы один раз в месяц 200 рублей на мелкие расходы. Когда родители возвратились, выяснилось, что даже это мелочное разрешение было лицемерным – деньги можно было тратить только с разрешения следователя, а папа такого разрешения не имел. Деньги, переданные мамой и мной, были возвращены папе «в неприкосновенн
ости» вместе с орденами. А мы – то воображали, что наши взносы ему известны и служат сигналами о том, что мы живы...
От мамы я услышала, что на следующий день после ареста приходил папин шофёр Миша Сизов. Он начал служить с папой солдатом – водителем на армейской машине во время войны, а потом остался работать по договору на папиной собственной машине. Папа никогда не умел водить машину, да и совершенно не имел времени и сил ею заниматься. Поэтому в течение всех послевоенных лет ему приходилось нанимать водителей. После Миши работали у него прекрасные люди. Последним был Василий Игнатьевич Гамазин, служивший некогда шофером у В.В.Маяковског
о. Он и после смерти папы всегда, всем чем мог, помогал моей маме. Со всеми у папы были самые добрые отношения.
В мои студенческие годы мы ездили всей семьей на машине с Мишей Сизовым в Ясную Поляну, в Тарусу на Оке, но особенно помнятся дни в Ленинграде летом 1948 года. Мама с папой приехали туда на поезде из Москвы, я – из Мурманска (где служил тогда Това), а Миша прикатил из Москвы на машине. Он очень гордился тем, что только по папиному описанию приехал по незнакомой дороге в чужой город и в назначенное время встречал всех нас у Московского вокзала в Ленинграде. Мы много ездили по городу и пригородам, вместе восхищались красотой увиденного, а потом с приключениями возвратились на машине в Москву.
Однажды Миша обратился к моим родителям с претензией: «Почему мне не разрешают отвозить Любу в Университет? В гараже все шофера рассказывают, что возят детей в школы и институты, а мне сказать нечего!”… На это мои родители ответили, что очень полезно ходить пешком с Арбата на Моховую. Так я и осталась нормальной студенткой – пешеходом.
Словом, на протяжении десяти лет Миша был в нашей семье очень близким человеком.
В трагический день после ареста папы он пришёл к маме потрясенный и стал предлагать, что может «поехать к Любе в Ленинград, отвезти ей что-нибудь или передать на словах». Что-то маму в этом предложении насторожило, какая-то настойчивость ей почудилась. А т.к. передавать было абсолютно нечего, то мама от его предложения отказалась. Среди горестей тех дней мы с мамой об этом эпизоде быстро забыли и вспомнили только после возвращения папы.
Сразу после сообщения по радио о реабилитации врачей, Миша Сизов прибежал в Серебряный переулок со слезами радости на глазах. Но … папа принял его холодно. Никакого разговора о возвращении Миши на работу к папе не было. Миша ушёл и больше никогда не приходил. Это было так странно, так непохоже на папу. Мы ничего не могли понять, а папа ничего не объяснял. Он вообще не рассказывал почти ничего о пережитом. И лишь спустя несколько лет обмолвился о причине своей холодности.
Одним из диких обвинений, предъявленных папе и его другу Я.С.Тёмкину, было обвинение в том, что они замышляли террористическ
ий акт! Основанием для этого был следующий эпизод. На Арбате, по которому члены правительства ездили на свои загородные дачи, постоянно дежурило множество охранников («топтунов», как их иногда называли). Они выделялись среди толпы своей стандартной одеждой и пристальными взглядами на всё происходящее на улице. Арбатские жители к этим персонажам давно привыкли, а наши мамы даже радовались, что на улице и в переулках есть такая надежная постоянная охрана порядка. И вот, едучи как-то утром на работу в машине, два профессора пошутили на тему о том, что этих дежурных охранников сегодня на Арбате что-то не видно. Этот разговор и был истолкован, как злоумышление. При этом разговоре в машине был третий: шофер Миша Сизов. Вероятно, в процессе допросов были ещё какие-то эпизоды такого рода, о которых папа никогда не говорил. Но при всей своей мягкости, Мишу он так и не простил до конца своих дней. Может быть, именно потому, что хорошо к нему относился… Вероятно, и другие люди, работавшие в семье, использовались для наблюдения. Ещё до всех этих событий очень часто в письменном столе папы и бельевом шкафу мамы (на полке, где у нее лежали письма, квитанции и тому подобные пустяки) всё оказывалось не на месте, всё было перерыто и переложено. По тем вопросам, которые маме задавал её следователь, она поняла, что кто-то проникал в квартиру (вероятно, с помощью домработницы), всё осматривал и фиксировал. Но этих домашних «помощников» даже трудно осуждать. «Система» делала своё дело, находила способы управлять поступками простых людей и почти никто из них не мог ей что-то противопостави
ть.
Были и другие примеры. У нас с Ладочкой была подруга – одноклассница. Во время Отечественной войны она добровольно пошла в Армию и попала в войска противовоздушн
ой обороны. Когда её семья возвратилась из эвакуации в Москву, мой папа помог ей перевестись на службу поближе. После войны она демобилизовала
сь, поступила в Мединститут и часто бывала у меня в Серебряном переулке. Когда я уехала в Ленинград, мы стали видеться редко, а её дружба с Ладочкой продолжалась. Но после 1953 года мы больше не видались и ничего о ней не знали. И только лет через 20 Ладочка вдруг зло сказала, что по её мнению, наша подруга была доносчицей. Когда я стала вспоминать события того времени, то больше была склонна к иной версии. Мне казалось, что наша подруга решила отойти от нас именно тогда, когда на неё стали оказывать давление. И потом уже больше никогда не могла вернуться к нам в дом. Через много-много лет мы ещё несколько раз встретились на наших небольших «школьных» вечерах, но какой-то холод стоял между нами. Мы ни о чём не говорили. Она унесла знание об этом отчуждении с собой – её нет в живых уже несколько лет...
В это ужасное время были и люди, и поступки противоположно
го плана. В нашем доме до войны жил профессор Яков Григорьевич Готлиб с семьей. Его старшая дочка Валечка была на 4 года, а две девочки – близнецы Гедда и Нина – на 7 лет младше меня. И я с детства любила гулять с ними во дворе, играть в куклы, а Валечку научила читать и писать. К 1952 году жизнь этой дружной благополучной семьи трагически рухнула – умер после долгой болезни Яков Григорьевич, погибла в пожаре его жена Софья Германовна, а у Валечки родился безнадежно больной ребёнок. Все три девочки и Валин муж Гера Кулаков (будущий академик) были студентами – медиками. Когда Валечка узнала об аресте моего папы, у неё вырвались слова: «Когда же кончатся мои несчастья!» Об этом до последнего дня помнила моя мама.
Так мне запомнилась моя поездка в Москву в ноябре 1952 года. Так мне запомнились наши московские знакомые той поры и размышления об этом, относящиеся, конечно, к более позднему времени.
Повидав маму, я возвратилась в Ленинград и пошла на работу, никому ничего больше не говоря. Я думала, что папа и другие врачи беззвучно исчезли в недрах тёмного лубянского ведомства, как это случалось уже на протяжении многих лет со многими несчастными людьми…
Мы были далеки от медицинского мира и поэтому в ближайшие недели никакие мрачные слухи до нас не доходили.
Я решила побывать на Суворовском проспекте у нашего доброго опекуна профессора Александра Григорьевича Дембо, который по папиной просьбе в течение всех лет нашей жизни в Ленинграде помогал нам и медицинскими, и житейскими советами. В этом доме в январе 47го года я провела очень счастливые дни – я приехала во время студенческих каникул, чтобы повидаться с Товой, а в июне, потихоньку от хозяев, отсюда же отправилась с ним на Петроградскую сторону в ЗАГС, где и был заключен наш союз, который длится уже больше 50 лет.
И вот в ноябре 52го года сюда же я принесла свой горестный рассказ. Наверное, Александр Григорьевич уже знал в общих чертах ситуацию; плохие новости распространяют
ся быстро…
Утром 4го апреля 1953 года, когда я узнала о возвращении родителей, мой первый телефонный звонок тоже был – Александру Григорьевичу.
Но об этом – гораздо дальше. Должно было пройти четыре с половиной страшных месяца. Это время моя двоюродная сестра Эточка назвала потом «наш короткометражн
ый фильм».
Мрачные события декабря и начала января 1953 года делали нашу жизнь всё тяжелей, но происходили они в гнетущей тишине, знакомой нам по судьбам многих людей, живших в то время. Мы не догадывались о том, что ждало нас в середине января и в следующие месяцы, какой гром грянет 13го января...
...Това, который преподавал в Военно-морской Академии, был уволен с военной службы и исключен из партии. Гражданской специальности формально у него не было. А если бы и была, то это вряд ли помогло бы в условиях той «борьбы с космополитизмо
м», которая всё больше набирала обороты. Он попытался устроиться на курсы водителей троллейбусов, но оказалось, что закон не допускал такой «переквалификации» для человека с двумя дипломами о высшем образовании. Он стал искать место, где мог бы преподавать математику и нашел очень малый заработок на курсах для судовых механиков и матросов. Он понимал, что ни в какие морские плавания он уже наняться никогда не сможет и решил, что должен получить квалификацию для внутренних речных плаваний. Он занялся этим со всей присущей ему серьезностью. Сдал экзамены и получил соответствующи
е дипломы, которые, наверное, хранятся без употребления и по сию пору в семейном архиве. Во время странствий по отделам кадров, по матросским курсам и другим подобным учреждениям он встречался со многими бедолагами, которые по тем или иным причинам были выбиты из нормальной жизненной колеи, остались без работы, лишились воинских званий, были исключены из партии. После войны таких людей было великое множество. Кто-то потерял документы, кто-то попал в плен, кто-то попадал на время на территорию, оккупированную фашистами, а у кого-то родственники оставались там. Эти люди по несколько лет уже были изгоями в своём родном государстве, не имея работы, не имея никаких прав, а зачастую не имея никакого жилья. И вот кто-то из них посоветовал Тове обратиться к директору одного судоремонтного заводика, обслуживавшего рыболовный флот. Было известно, что этот начальник берет на работу «таких» людей, только надо ему рассказать всю правду о себе…Това пришёл к нему где-то в феврале-марте. Директор выслушал печальную повесть и согласился взять Тову на должность диспетчера с крошечным окладом. Условие было такое: «Я ничего не знаю о Вас и могу держать на работе только до тех пор, пока Вами не будут интересоваться соответствующи
е организации». Надо было соглашаться, уже к декабрю жить нам было не на что. Надо было кормить двоих детей, себя и няню Дусю, которая оставалась с нами – вероятно, помимо её добросовестнос
ти, были причины, по которым она не имела права нас покинуть. Мы должны были заняться продажей каких-то вещей, а ничего ценного у нас не было. В первую очередь пошли в ход книги. Они были тогда дефицитны и мы «удачно» продали кое-какие собрания сочинений и Большую Советскую энциклопедию. По окончании всей этой эпопеи, после апреля 1953 года, одной из первых радостных задач стало восстановление утраченных книг. И каждая покупка становилась как бы символом возвращения «на круги своя».
А пока уже в декабре надо было наводить строжайшую экономию. Я помню, как у меня сразу «пропал аппетит» и я в столовой на работе в обеденный перерыв покупала себе винегрет за 6 копеек, кусочек хлеба и стакан чая без сахара. Дни тянулись в мрачной неизвестности. Я ходила на междугородную телефонную станцию (чтобы не слышали соседи в квартире), звонила маме, но и она ничего нового узнать и сообщить мне не могла. По крайней мере, я знала, что она дома, на Арбате… А между тем грозные события продолжали развиваться...
В декабре был арестовал папин ближайший друг, уже упомянутый профессор Яков Соломонович Тёмкин. Когда-то они одновременно поступили в Юрьевский (Тартусский) Университет, проучились вместе три или четыре года, очень сблизились и подружились. Как я писала выше, во время Гражданской войны студенты Юрьевского университета разъехались. Тёмкин уехал в Воронеж, а папа - в Москву. Яков Соломонович был замечательным отоларинголого
м и со временем стал профессором 1го Московского Мединститута. Он был необыкновенно мудрым и проницательным человеком. К тому же обладал сильным гипнотическим взглядом. И я, выросшая почти в квартире Тёмкиных, рядом с его дочками и особенно дружившая с младшей из них – Верочкой, изрядно его побаивалась на протяжении своего детства и юности. А став взрослой, прониклась к нему высочайшим уважением.
Когда папа и Яков Соломонович встретились в двадцатые годы в Москве, их дружба возобновилась. Около 1930 года в Москве начали строить кооперативные дома для научных работников. Яков Соломонович решил приобрести квартиру и сагитировал моего папу последовать его примеру. Папа в это время был молодым безденежным клиническим ординатором. У Яши (как папа его всегда называл) была родственница старушка-нэпманша, которая ссудила им обоим какие-то деньги для первого взноса платы за квартиры. Папе пришлось браться за любую работу: дежурить у больных, бегать по городу, чтобы по указанию шефа делать на дому у пациентов внутривенные вливания и выполнять другие процедуры. Я хорошо помню те дни, когда старая тётушка приходила к нам уже в новую квартиру для того, чтобы получить возвращаемые части ссуды с процентами. Этому предшествовали несколько дней волнений, а затем наступало умиротворение. В свои 6-8 лет я, конечно, не понимала смысла этих финансовых операций, но напряжённую атмосферу ощущала очень ясно. Благодаря такой блестящей организации, Тёмкины и наша семья стали обладателями двух квартир, расположенных на одной лестничной площадке верхнего 5го этажа нового дома в Серебряном переулке, вблизи старого доброго Арбата. Верхний этаж был выбран по той простой причине, что квартиры там стоили дешевле. Как говорила моя мама, «мы думали, что никогда не станем старыми». К сожалению (или к счастью), многие повторяют это рассуждение.
Обращение к гостям сайта !
