МУЗЫКА
Писать о музыке - всё равно, что танцевать об архитектуре
В старой харьковской квартире, до эвакуации, у родителей была редкая по тем временам фонотека, но весьма эклектичная. Папа-одессит считал себя музыкофилом, хотя вкусы его были незатейливы. Годы взросления отца пришлись на НЭП. У одесской молодёжи тогда были модны оперетты, вот почему мои первые воспоминания о музыке детства - это Имре Кальман, Легар, Делиб, Жак Оффенбах, вальсы Иоганна Штрауса. Добавьте к тому фокстроты в исполнении Теа-Джаза Леонида Утёсова и несколько дисков непонятно как затесавшегося в эту компанию Шопена.
В сентябре 41-го пластинки были брошены в старой квартире. Моя прабабушка отказалась эвакуироваться и осталась под предлогом "сторожить квартиру и мебель". Её расстреляли вместе с другими на подворье Харьковского Тракторного завода. Мебель и пластинки с квартирой забрали себе соседи, которые и донесли о ней немцам.
В хибаре на окраине Новосибирска, где обосновалась нефронтовая часть нашей семьи - мамины старики-родители, две женщины и дети - Лиличка и я, - музыки не было. Я, четырёхлетний, с удовольствием исполнял вечерами для родни по заказу что-нибудь из Сильвы - Частица чёрта в нас заключена подчас, и сила женских чар родит в груди пожар - или из Баядеры - О Баядера! Светлый сладостный сон. О Баядера! Я тобою пленён!
Обладая с детства добрым слухом и памятью, я до сих пор временами вдруг начинаю, пританцовывая, напевать что-нибудь из "Весёлой Вдовы" или из "Марицы". Когда это случается, Женщина с грустью произносит: "Сколько ж мусора хранится в твоей голове!"
В Новосибирске мама устроилась работать картографом в закрытое предприятие, печатавшее карты-десятивёрстки для танкистов. Работали они каждый день по 10-12 часов, и я её почти не видел. Однажды мама принесла с работы лист замечательного плотного ватмана. Несказанное богатство. Лиличка была на семь лет старше меня. Она придумала нарéзать из ватмана карточки для музыкального лото. Других игр у нас не было, и мы оба с жаром взялись за дело. Несколько дней выбивали у взрослых имена композиторов и названия произведений. Наконец всё было готово.
На каждой карточке с лицевой стороны было имя композитора, а с обратной - названия четырёх произведений.
К примеру, на обороте карточки "Штраус" было написано:
1. Сказки Венского Леса
2. Летучая Мышь
3. Цыганский Барон
4. Голубой Дунай
Или вот, "Шопен":
1. Похоронный Марш
2. Большой Бриллиантовый Вальс
3. Фантазия-Экспромт
4. Революционный Этюд
Лиличке играть в лото скоро надоело - я играл нечестно: сразу запомнил все названия, в том порядке, как они были написаны, и выиграть ей у меня не удавалось. Но я ещё долго играл сам с собой, всякий раз, понятно, выигрывая.
Чёрная воронка радиоточки, висевшая в комнате, круглосуточно вещавшая общие для всех новости, временами приносила патриотические песни, и скоро мой репертуар вырос: я уже знал на память все песни войны и с чувством их исполнял. Вьётся в тесной печурке огонь. На позицию девушка провожала бойца. Любимый город может спасть спокойно. Там, где мы бывали, нам танков не давали, но мы и не терялись никогда, на пикапе драном и с одним наганом первыми въезжали в города. А когда не станет немцев и в помине и к своим любимым мы придем опять, вспомним, как на запад шли по Украине, эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать...
Позже появились песни о дружбе с Союзниками. Сейчас вы не найдёте и следа их. А я помню. Окей, Грейт Британи энд Рашен Совьет Лэнд. Три страны идут в одном строю.
Зима 43-44-го выдалась на редкость морозной. Меня закутывали во множество шерстяных платков и так выпускали гулять на улицу. От дыхания платок быстро намокал, на ресницах от дыхания вырастали кристаллики инея, холодный свет зимнего солнца отсвечивал в них слепящими цветами радуги.
Я шёл с лопаткой и ведёрцем и пел - от полноты жизни, громко, для себя. В конце улицы в тот день было непривычно людно. Толпились солдаты. "Наши!" Они были выстроены вольно в ломаную длинную шеренгу, видать, ждали отправки и притоптывали на морозе валенками, чтобы согреться.
- Эй, малец, - крикнул один из них, - ты чо там поёшь, иди потолкуем!
Я подошёл.
- Это канкан из оперетты "Орфей в Аду", композитор Жак Оффенбах, - вежливо пояснил я.
- Чоооо?
- Увертюра. Там Орфей попадает в ад, и все очень веселятся.
Несколько мгновений они смотрели на меня с абсолютно плоскими лицами.
- Нездешний, чо? Из евреев? Где отец твой?
- На фронте.
- На каком фронте?
- На Ленинградском.
- А мать?
- Мама? Здесь, в Новосибирске. Она картографом работает, - с гордостью заявил я.
- Блядь? Блядует небось?
Это слово было мне неизвестно, и я зарылся в память в поисках похожего. Единственным похожим было слово "бляшка". Ну да, бляшка, я вспомнил - на шее у серого ослика, папа и мама катали меня на нём в Харьковском зоопарке!
- Нет, бляшки у нас нет. Но я видел бляшку у ослика в зоопарке.
Солдаты дружно и весело гоготали. Это были совсем молодые мальчишки. Толкали друг друга локтями, притопывали ногами, от мороза на лицах у них расплывались красные пятна. Я уже потом, взрослым, прочёл: этому пополнению сибирской дивизии предстояло полечь в битве за Западный Буг.
Поздно вечером, когда мама вернулась с работы, я спросил у неё про ослика. Мама плакала.
Папа появился накануне нового 1944-го, на костылях, обросший чёрной госпитальной щетиной и - о, счастье! - с трофейным немецким шмайсером. Я, конечно, сразу же стал просить - пойдём, постреляем. Пусть местные завидуют - у меня теперь есть папа, а у папы автомат, который он забрал у немцев. Папа не хотел идти стрелять, но я клянчил безостановочно, пока он не согласился. Мы вышли на речной лёд (домишко, где мы жили, стоял на улице, выходящей к Оби), отец вставил обойму, сдёрнул затвор, дал мне шмайсер, сказал держать дулом кверху - я выпустил длинную, восхитительную очередь, стрелял, пока не прекратилось стаккато, и музыка эта была моей местью войне.
* * * * *
В 1945-ом молодой, красивый беларус Вася Ермак вернулся с войны без ступни (противопехотна я мина). Вернулся победителем, чтобы взять себе в жёны мою двоюродную сестру Нору. Ему суждено было закончить высшую Партшколу, стать профессором, преподавать марксизм-ленинизм; после смерти Норы от рака - стать алкоголиком и спиться. Впервые появившись у нас в семье, в Киеве, Вася подозвал меня для разговора:
- Я слышал, ты любишь музыку, - строго глядя на меня, спросил он.
- Люблю.
- Ну и какого композитора ты больше всего любишь?
- Мне нравится Иоганн Штраус.
- Неплохая музыка, - сказал Вася, - но запомни: лучший композитор у нас - Пётр Ильич Чайковский. И ещё обязательно Бетховен. Его Ленин любил. Послушай, потом мне скажешь.
В 1968 году мне понадобилось (накойхер мне это понадобилось, думал я после) срочно сдать экзамен кандминимума по марксизму-ленинизму для поступления в аспирантуру. Я уже сдал на отлично экзамены по специальности и по иностранному языку, но марксизм-ленинизм был камнем преткновения, на котором резали слишком резвых евреев. Я вспомнил о Васе Ермаке (Вася профессорствов ал в киевском Институте Культуры) и не ошибся. Он явился на экзамен в состоянии тяжёлого опьянения, но тем не менее по-родственному поставил мне "отлично", и я вдруг решил напомнить ему наш давний разговор о музыке.
- Спасибо, Василий Андреич, - сказал я, - А вы помните, как спрашивали у меня о любимом композиторе? Вы были правы насчёт Бетховена. То-есть Ленин был прав! Ну и ещё конечно Бах, Вагнер, Шуберт, Прокофьев, Сибелиус... Я Вам очень благодарен за тогдашний совет слушать больше настоящей музыки!
Глядя на меня мутными глазами и распространяя тяжёлое алкогольное амбре, Вася сказал:
- Не переборщи с музыкой. Культура - дело серьёзное...
Обращение к гостям сайта !
