Мирон Семёнович Вовси.
Фотография из архива дочери Мирона Семёновича, Любови Мироновны Вовси-Лифшиц
(Взято из статьи Якова Львовича Рапопорта
"На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года")
Скачать книгу с нашего сервера
Записки дочери профессора Вовси, одного из "врачей-убийц" 1953 года
Часть 4.А пока, как и в Москве, я оказалась действительно в приёмной справочного бюро, среди таких же бледных, подавленных своими несчастьями людей. Я терялась в догадках, зачем меня вызвали. Офицер, принявший меня, спросил: “Вы запрашивали адрес для перевода денег?». Прошло много времени, и московский адрес у меня уже был в кармане, так что я и не думала о такой простой причине вызова. Тут он вручил мне адрес, по которому я могу переводить деньги, – и это был совсем другой адрес! Я ничего не стала спрашивать, решив, что буду посылать по адресу, данному мне в Москве, т.к. «там виднее»; а этот ответ шёл долго и что-то могло измениться. Как выяснилось впоследствии, именно в это время события уже приняли иной оборот и производились перемещения арестованных. Так, маму перевели из Бутырской тюрьмы на Лубянку. Она об этом догадалась при переезде, т.к. перед тем, как за ней захлопнулись ворота новой тюрьмы, она мельком увидела на крыше соседнего дома декоративные каменные вазы и статуи. А мама настолько блестяще знала Москву, что помнила эти украшения на крыше здания Министерства Иностранных дел на Кузнецком мосту, т.е. вблизи Лубянки.
К счастью, мне не пришлось воспользоватьс
я ни тем, ни другим адресом. Итак, я благополучно вышла на улицу, где меня дожидался мой верный спутник. Тягостные дни потекли своим чередом...
В то время как мы готовились к Сибирской ссылке и считали её самым лучшим вариантом среди многих других возможных исходов, за глухими стенами Лубянки происходили совершенно невероятные события.В один из мартовских дней, как рассказал впоследствии папа, его повели по длинным коридорам, по лестницам, как обычно, на допрос. Так он думал. Но привели его в большой кабинет, где кроме его обычных следователей был какой-то генерал и Л.П.Берия. Папа вошёл в сопровождении конвойных, держа руки за спиной, как полагалось в этом заведении. И вдруг Берия на него закричал: «Руки на стол! Вы же профессор!» Папа ничего не мог понять, но руки опустил... Было объявлено, что «вскоре, через несколько дней, можно будет уехать домой; только надо уточнить некоторые формальности». Надо было письменно изложить несколько «положительных характеристик на некоторых врачей», из чего папа теперь точно узнал, кто именно арестован. Так, путём перекрёстных взаимных «положительных характеристик», был организован материал для реабилитации этих невиновных людей.
Когда папу спросили, чего бы он хотел, то он ответил, что хотел бы знать, что происходит с его семьёй. Его «успокоили», сказав, что «Вера Львовна у нас здесь (т.е. в КГБ), а семья дочери у себя дома, в Ленинграде. Зять работает. Все здоровы. Мы ещё раз уточним».
Результат этого «уточнения» не замедлил сказаться: в Ленинград начальнику моего мужа позвонили из Большого дома. Муж услышал, как секретарь начальника кому-то ответила: «Да, работает. Диспетчером». Вскоре начальник его вызвал и сказал: «Придётся Вас уволить, как договорились. Интересуются. Можете только потянуть недели две и искать другую работу».
В эти же дни мамин следователь таким же образом сообщил ей, что она должна написать положительные характеристики на ряд людей (в том числе, на Я.Л.Раппопорта, на Я.С.Тёмкина и его жену) и тогда она, вместе с папой, поедет домой. Тут мама проявила свою твёрдость – она сказала, что согласна ехать домой только после того, как обвинения будут опровергнуты также громко и официально, как они были объявлены 13го января. Слишком тяжкими были те два дня, которые она провела перед арестом, осыпаемая проклятьями по телефону и звонками в дверь квартиры. Её заверили, что это будет сделано к моменту их возвращения.
Наступила ночь с 3го на 4ое апреля 53го года. Их вывели из камер, дали одежду, в которой они были арестованы. И здесь, перед выходом к машине, мама и папа впервые встретились после пяти месяцев моральных и физических страданий… Их усадили в машину, открылись ворота и по ночной Москве они поехали на Арбат.
В ту же ночь домой вернулись и Тёмкины. Их дочка Верочка от радости родила свою девочку Машеньку… через два дня.
События той ночи подробно описал и Яков Львович Раппопорт в своей книжке «На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953г.» - единственном повествовании, которое написано самим участником, самой жертвой «дела врачей».
Наступил незабываемый апрель 1953 года и в Ленинграде. Вечером третьего апреля Това мне сказал: «Ты как хочешь, а я в воскресенье поеду на барахолку и куплю стёганные ватные брюки». (Стёганные ватные куртки и валенки для поездки или ссылки в Сибирь у нас уже были куплены раньше, этой зимой.) С такими серьёзными намерениями мы улеглись спать.
Четвёртого апреля в семь часов утра в длинном тёмном коридоре нашей коммунальной квартиры раздался явно междугородний телефонный звонок. Я вскочила и помчалась к телефону с мыслью, не случилось ли чего-нибудь с детьми?
И тут я услышала в телефонной трубке мамин голос!!! «Доченька, мы оба дома!» В эти четыре слова было вложено всё! Я закричала: «А где папа? Я хочу услышать его голос!» «Папа пошёл к Яше. Я клянусь тебе, что он здесь и позвонит тебе, как только вернётся!» Вот такова была эта дружба, эта потребность поделиться всеми мыслями и чувствами друг с другом.
Я бросилась снова в постель. Меня бил такой озноб, что в течение 2-3 часов меня не могли согреть ни все накиданные на меня одеяла, ни грелки, ни шерстяные одёжки. Папа, действительно, позвонил; я убедилась, что он дома, но слов его я не помню.
Когда я немного пришла в себя, с тревогой спросила Тову: «Что же ты сидишь, что же ты не идёшь на работу?» И тут он мне чистосердечно признался, что уже 2 недели тому назад был уволен и все последние дни уходили на безрезультатны
е поиски новой работы. Конечно, горько посмеявшись, мы решили в тот же день ехать в Москву самым ближайшим поездом, на который сможем купить билеты. Там были наши родителя, наши дети!
Тут же я позвонила по телефону Александру Григорьевичу Дембо, чтобы его порадовать ещё до получения газет. Но оказалось, что он узнал обо всём ещё в середине ночи – ему позвонили знакомые из разных газетных редакций, где уже набирали правительствен
ное сообщение. Газетчики знали, что он пострадал за дружбу с этими «ужасными врачами». А мне он не стал звонить, будучи уверен, что родители уже дома и я всё знаю...
В это утро, как и было обещано, во всех газетах было напечатано и во всех выпусках последних известий по радио было объявлено сообщение о реабилитации врачей и о «неправильном» ведении следствия.
Вскоре мне позвонила с работы моя подруга Муся Мамырина. Главный инженер Павел Иванович Коршунов просил её позвонить мне и пригласить меня придти в Институт. Я ответила, что мы уезжаем в Москву к родителям, и я приду на работу, когда возвращусь. А Муся, плача в телефонную трубку, сказала, что она осмелилась позвонить мне только потому, что ещё накануне объявила своему мужу, что больше не может терпеть такого положения, что она обязательно мне позвонит и узнает, как мы живём. И позвонила. Но меня не было дома. Действительно, накануне вечером наша соседка Александра Григорьевна, когда я пришла откуда-то домой, сказала, что мне звонил женский голос, и это было такое же чудо, как мой звонок в дверь Ладочкиной квартиры.
В это утро произошёл ещё один маленький эпизод, который запомнился мне. В нашем доме этажом ниже жила семья офицера (к своему стыду, я не помню точно их фамилию, кажется, Матвеевы). У них был мальчик, который иногда гулял во дворе с нашим Аликом. Знакомство с этой семьёй было шапочное; вежливо здоровались, встречаясь на лестнице. А в это утро к нам в квартиру, прибежала мама мальчика в пальто, накинутом на ночную рубашку. Она услышала по радио сообщение об освобождении врачей. Она бросилась мне на шею, приговаривая: «Все эти месяцы я не могла без слёз смотреть на Вас». Именно такие минуты дороже всего...
Наши соседи по квартире, две офицерские семьи, которые прекрасно знали папу по его приездам к нам, за все эти месяцы ни одним словом не обидели нас. Они, наоборот, держались так, как будто ничего не знают, и вся безобразная кампания, поток хулы в прессе и по радио, с нами никак не связаны. Особенно с благодарностью вспоминаю старенькую, худенькую, слабенькую Александру Григорьевну, бывшую учительницу. С ней и её огромной немецкой овчаркой Фредом мы прожили бок о бок лет 10 в нашей халтуринской коммунальной квартире. И позднее, когда сын увёз её в Москву, а я стала старше, мне было стыдно, что я не умела уделить ей должное внимание и тепло. Уж очень грустной, одинокой, холодной была её жизнь. А по отношению к нам в эти ужасные месяцы она проявила истинное благородство!
Итак, Това поехал на вокзал, взял билеты на самый ранний поезд и наутро мы были в Москве…
Саму встречу с родителями я, конечно, помню смутно. Помню папу, лежащего в своём кабинете на кушетке, где он обычно отдыхал, а я в детстве слушала, как он мне читал «Одиссею» или «Мифы Греции». Теперь у него было выражение лица обиженного ребёнка и трагический взгляд умудрённого страданиями старика.
Мама совершенно исхудала, платье висело на ней как на вешалке; волосы у неё были непривычно коротко по-тюремному острижены. Её спасало то, что надо было действовать – прибирать разорённую квартиру, кормить папу и всех приходящих посетителей, отвечать на телефонные звонки...
Нашлись и добрые друзья, которые принесли газеты, из которых папа узнал то, что мама знала на протяжении всех месяцев заключения. Ведь папа думал, что они исчезли, как обычно это бывало, без всякой огласки. А тут он узнал, какая лавина обвинений извергалась со страниц газет, какие дикие и нелепые статьи печатала пресса, каким публичным оскорблениям подвергался весь еврейский народ, какие лживые «письма» писали (или подписывали под давлением) знакомые и незнакомые «трудящиеся», требуя расправы с кремлёвскими врачами.
Первой реакцией было чувство огромной незаслуженной обиды; второй – решение самоутвердитьс
я, достойным образом показать своим ничтожным гонителям, что его знания остались при нём, что голова его ясна и дух стоек.
Сильнейшим потрясением была и сказанная кем-то фраза: «Это было через несколько дней после смерти Сталина»… Они вышли из стен КГБ, так и не зная, что их спасло. Там им никто об этом не сказал!
Те, кто был перечислен в «чёрном списке» 13 января, были освобождены одновременно в одну ночь с 3 на 4 апреля, за исключением профессоров Я.Г.Этингера и М.Б.Когана, первый из которых скончался в тюрьме за год до сообщения, а второй умер дома от саркомы за полтора года до этого и вообще в заключении не находился. Никакого разъяснения об этом в сообщении о реабилитации не было, и поэтому совершенно естественно возникал вопрос о том, не осталось ли обвинение против этих почтенных людей всё ещё действительным
. Только через много лет, во времена Горбачёвской «перестройки», появились многочисленные публикации, где это недоразумение было, наконец, разъяснено «чёрным по белому».
Многие арестованные, которые не входили в этот список, но арестованы были именно как имевшие отношение к Кремлёвской больнице или как близкие родственники этих врачей, были освобождены не сразу. Ещё потребовались хлопоты об их освобождении. Так, только через год была освобождена, пройдя год лагерей, Евгения Фёдоровна Лившиц. Не сразу были освобождены Е.М.Вовси и композитор М.С.Вайнберг – брат и зять С.М.Михоэлса. Неповоротливая и бездушная система репрессий продолжала своё «дело» и после решения основного вопроса на самом высоком уровне.
В первые дни в квартире на Серебряном переулке телефон звонил непрерывно. Помню папин разговор с В.Н.Виноградов
ым о предстоявшем в ближайшие дни заседании Общества терапевтов. Договорились, что идти на это заседание не стоит. Тут папа спросил В.Н., что с ним случилось в тюрьме, отчего он так кашлял, когда папа единственный раз понял, что они оказались недалеко друг от друга. И тут В.Н. дал папе понять, что его били и что у него, вероятно, была трещина в ребре. Папин заочный диагноз был верен!
Как рассказали папе знакомые врачи, побывавшие на этом заседании Общества, происходившем впервые после освобождения врачей – «злодеев», оно действительно оказалось очень бурным. Собравшиеся требовали, чтобы были названы те, кто принимал участие в экспертизах, обвинявших кремлёвских врачей в неправильно злостных методах лечения. «Пусть встанут эксперты!» – неслось со всех сторон. Никто, конечно, не встал. Но с годами, постепенно, стали известны многие имена. Это не мешало им жить и работать наряду с людьми, которые чуть было не стали их жертвами…
На второй или третий день свободы папа поехал в Боткинскую больницу, чтобы прочитать курсантам лекцию. Он был ещё слаб и опирался на толстую палку. Но он подтянулся, глаза заблестели и залучились, голос окреп. Как нам рассказали папины помощники, встреча с сотрудниками, врачами – курсантами и с больными, которых успели папе показать, а он успел посмотреть и разобрать их истории болезней, - всё это прошло успешно и позволило папе добиться цели, которую он перед собой поставил. Он почувствовал себя снова «доктором», что было для него высшим званием, а также человеком уважаемым и любимым своими помощниками и многими другими людьми.
В один из ближайших дней папе позвонили, по-видимому, из КГБ и просили приехать, чтобы получить оставшиеся у них папины ордена и, как было сказано, другие ценности. Пообещали прислать за ним машину. Как рассказывала нам мама, которая в это время была дома одна, она вышла на балкон и видела, как папа усаживается в подъехавшую чёрную машину, и машина уезжает со двора. И тут маму охватил ужас. А вдруг это опять арест? Вдруг освобождение сочли ошибкой? Кто такие эти люди, которые приехали за папой? Почему она не поехала вместе с ним? Несколько часов (так ей показалось) она провела в страшном волнении, пока папа отсутствовал. Он благополучно возвратился и привёз с собой все свои ордена, награды и деньги, которые наскреблись в момент ареста.
Он был потрясён встречей, которая неожиданно произошла там же, на Лубянке. По такому же поводу, для получения возвращаемых наград, туда приехал многолетний папин пациент Алексей Иванович Шахурин, бывший министр авиационной промышленности СССР. Этот обаятельный человек и его жена Софья Мироновна давно уже были не только пациентами, но и друзьями папы. Особенно их сблизило огромное несчастье этой семьи. В 1943 году на набережной Москвы реки в разгар Отечественной войны их единственный сын Володя в порыве юношеской любви застрелил из пистолета свою любимую девушку, дочку советского посла в одной из латиноамерикан
ских стран. А потом выстрелил в себя. Рана была смертельная, ничего нельзя было сделать, и через день Володя умер на руках у моего папы. Алексей Иванович продолжал вести свою колоссальную работу, в результате которой авиация, понёсшая сокрушительные потери в момент внезапного нападения Германии, к концу войны обрела подавляющий перевес. Но вскоре после войны Сталин разгневался на Шахурина (одним из поводов для неудовольствия было и обвинение в «плохом воспитании сына» со стороны «замечательного» отца – воспитателя спившегося впоследствии Василия Сталина!). Шахурин был арестован и провёл в одиночной камере 7 лет, он почти ослеп. Жена его все эти годы бедствовала и спаслась только благодаря тому, что ей помог получить работу А.Н.Косыгин. Освобождение Шахурина тоже стало возможным только после смерти Сталина. И вот, совершенно случайно встретившись, Алексей Иванович и папа бросились друг к другу, обнялись и расплакались… До самой своей смерти папа лечил Шахуриных, дружил с ними, а они, в свою очередь, проявляли много внимания к маме и к моей семье после папиной кончины. Они умерли оба друг за другом, как древнегречески
е Филимон и Бовкида, и покоятся вместе с сыном на Ново-Девичьем кладбище...
Обращение к гостям сайта !
