МУЗЫКА

                Писать о музыке - всё равно, что танцевать об архитектуре

В старой харьковской квартире, до эвакуации, у родителей была редкая по тем временам фонотека, но весьма эклектичная. Папа-одессит считал себя музыкофилом, хотя вкусы его были незатейливы. Годы взросления отца пришлись на НЭП. У одесской молодёжи тогда были модны оперетты, вот почему мои первые воспоминания о музыке детства - это Имре Кальман, Легар, Делиб, Жак Оффенбах, вальсы Иоганна Штрауса. Добавьте к тому фокстроты в исполнении Теа-Джаза Леонида Утёсова и несколько дисков непонятно как затесавшегося в эту компанию Шопена.

В сентябре 41-го пластинки были брошены в старой квартире. Моя прабабушка отказалась эвакуироваться и осталась под предлогом "сторожить квартиру и мебель". Её расстреляли вместе с другими на подворье Харьковского Тракторного завода. Мебель и пластинки с квартирой забрали себе соседи, которые и донесли о ней немцам.

В хибаре на окраине Новосибирска, где обосновалась нефронтовая часть нашей семьи - мамины старики-родители, две женщины и дети - Лиличка и я, - музыки не было. Я, четырёхлетний, с удовольствием исполнял вечерами для родни по заказу что-нибудь из Сильвы - Частица чёрта в нас заключена подчас, и сила женских чар родит в груди пожар - или из Баядеры - О Баядера! Светлый сладостный сон. О Баядера! Я тобою пленён!

Обладая с детства добрым слухом и памятью, я до сих пор временами вдруг начинаю, пританцовывая, напевать что-нибудь из "Весёлой Вдовы" или из "Марицы". Когда это случается, Женщина с грустью произносит: "Сколько ж мусора хранится в твоей голове!"

В Новосибирске мама устроилась работать картографом в закрытое предприятие, печатавшее карты-десятивёрстки для танкистов. Работали они каждый день по 10-12 часов, и я её почти не видел. Однажды мама принесла с работы лист замечательного плотного ватмана. Несказанное богатство. Лиличка была на семь лет старше меня. Она придумала нарéзать из ватмана карточки для музыкального лото. Других игр у нас не было, и мы оба с жаром взялись за дело. Несколько дней выбивали у взрослых имена композиторов и названия произведений. Наконец всё было готово.

На каждой карточке с лицевой стороны было имя композитора, а с обратной - названия четырёх произведений.
К примеру, на обороте карточки "Штраус" было написано:
 1. Сказки Венского Леса
 2. Летучая Мышь
 3. Цыганский Барон
 4. Голубой Дунай
Или вот, "Шопен":
 1. Похоронный Марш
 2. Большой Бриллиантовый Вальс
 3. Фантазия-Экспромт
 4. Революционный Этюд

Лиличке играть в лото скоро надоело - я играл нечестно: сразу запомнил все названия, в том порядке, как они были написаны, и выиграть ей у меня не удавалось. Но я ещё долго играл сам с собой, всякий раз, понятно, выигрывая.

Чёрная воронка радиоточки, висевшая в комнате, круглосуточно вещавшая общие для всех новости, временами приносила патриотические песни, и скоро мой репертуар вырос: я уже знал на память все песни войны и с чувством их исполнял. Вьётся в тесной печурке огонь. На позицию девушка провожала бойца. Любимый город может спасть спокойно. Там, где мы бывали, нам танков не давали, но мы и не терялись никогда, на пикапе драном и с одним наганом первыми въезжали в города. А когда не станет немцев и в помине и к своим любимым мы придем опять, вспомним, как на запад шли по Украине, эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать...

Позже появились песни о дружбе с Союзниками. Сейчас вы не найдёте и следа их. А я помню. Окей, Грейт Британи энд Рашен Совьет Лэнд. Три страны идут в одном строю.

Зима 43-44-го выдалась  на редкость морозной. Меня закутывали во множество шерстяных платков и так выпускали гулять на улицу. От дыхания платок быстро намокал, на ресницах от дыхания вырастали кристаллики инея, холодный свет зимнего солнца отсвечивал в них слепящими цветами радуги.

Я шёл с лопаткой и ведёрцем и пел - от полноты жизни, громко, для себя. В конце улицы в тот день было непривычно людно. Толпились солдаты. "Наши!" Они были выстроены вольно в ломаную длинную шеренгу, видать, ждали отправки и притоптывали на морозе валенками, чтобы согреться.

- Эй, малец, - крикнул один из них, - ты чо там поёшь, иди потолкуем!

Я подошёл.

- Это канкан из оперетты "Орфей в Аду", композитор Жак Оффенбах, - вежливо пояснил я.
- Чоооо?
- Увертюра. Там Орфей попадает в ад, и все очень веселятся.

Несколько мгновений они смотрели на меня с абсолютно плоскими лицами.

- Нездешний, чо? Из евреев? Где отец твой?
- На фронте.
- На каком фронте?
- На Ленинградском.
- А мать?
- Мама? Здесь, в Новосибирске. Она картографом работает, - с гордостью заявил я.
- Блядь? Блядует небось?

Это слово было мне неизвестно, и я зарылся в память в поисках похожего. Единственным похожим было слово "бляшка". Ну да, бляшка, я вспомнил - на шее у серого ослика, папа и мама катали меня на нём в Харьковском зоопарке!

- Нет, бляшки у нас нет. Но я видел бляшку у ослика в зоопарке.

Солдаты дружно и весело гоготали. Это были совсем молодые мальчишки. Толкали друг друга локтями, притопывали ногами, от мороза на лицах у них расплывались красные пятна. Я уже потом, взрослым, прочёл: этому пополнению сибирской дивизии предстояло полечь в битве за Западный Буг.

Поздно вечером, когда мама вернулась с работы, я спросил у неё про ослика. Мама плакала.

Папа появился накануне нового 1944-го, на костылях, обросший чёрной госпитальной щетиной и - о, счастье! - с трофейным немецким шмайсером. Я, конечно, сразу же стал просить - пойдём, постреляем. Пусть местные завидуют - у меня теперь есть папа, а у папы автомат, который он забрал у немцев. Папа не хотел идти стрелять, но я клянчил безостановочно, пока он не согласился. Мы вышли на речной лёд (домишко, где мы жили, стоял на улице, выходящей к Оби), отец вставил обойму, сдёрнул затвор, дал мне шмайсер, сказал держать дулом кверху - я выпустил длинную, восхитительную очередь, стрелял, пока не прекратилось стаккато, и музыка эта была моей местью войне.

*  *  *  *  *

В 1945-ом молодой, красивый беларус Вася Ермак вернулся с войны без ступни (противопехотна я мина). Вернулся победителем, чтобы взять себе в жёны мою двоюродную сестру Нору. Ему суждено было закончить высшую Партшколу, стать профессором, преподавать марксизм-ленинизм; после смерти Норы от рака - стать алкоголиком и спиться.  Впервые появившись у нас в семье, в Киеве, Вася подозвал меня для разговора:

- Я слышал, ты любишь музыку, - строго глядя на меня, спросил он.
- Люблю.
- Ну и какого композитора ты больше всего любишь?
- Мне нравится Иоганн Штраус.
- Неплохая музыка, - сказал Вася, - но запомни: лучший композитор у нас - Пётр Ильич Чайковский. И ещё обязательно Бетховен. Его Ленин любил. Послушай, потом мне скажешь.

В 1968 году мне понадобилось (накойхер мне это понадобилось, думал я после) срочно сдать экзамен кандминимума по марксизму-ленинизму для поступления в аспирантуру. Я уже сдал на отлично экзамены по специальности и по иностранному языку, но марксизм-ленинизм был камнем преткновения, на котором резали слишком резвых евреев. Я вспомнил о Васе Ермаке (Вася профессорствов ал в киевском Институте Культуры) и не ошибся. Он явился на экзамен в состоянии тяжёлого опьянения, но тем не менее по-родственному поставил мне "отлично", и я вдруг решил напомнить ему наш давний разговор о музыке.

- Спасибо, Василий Андреич, - сказал я, - А вы помните, как спрашивали у меня о любимом композиторе? Вы были правы насчёт Бетховена. То-есть Ленин был прав! Ну и ещё конечно Бах, Вагнер, Шуберт, Прокофьев, Сибелиус... Я Вам очень благодарен за тогдашний совет слушать больше настоящей музыки!

Глядя на меня мутными глазами и распространяя тяжёлое алкогольное амбре, Вася сказал:

- Не переборщи с музыкой. Культура - дело серьёзное...

ИВАН ДА МАРЬЯ
(из цикла Прогулки с Дюкошей)

C самого начала мы с Дюкошей стали гулять без поводка. Да, нарушали постановление поселкового совета, но мне не впервой нарушать закон, а для Дюкоши местное законодательст во вообще представляет маргинальный интерес. Утешением служило негласное одобрение большинства населения деревни. Дети любят пса, зовут его по имени. Моё имя мало кто помнит.

Ну вот, идём мы раз с Дюкошей по своим собачьим делам (ему тогда ещё и года не было, совсем щенок), и навстречу нам - двое, мужчина и женщина, а впереди них бегут два мальчугана, одному на вид четыре-пять, второй на пару лет старше. Дюкоша радостно припустил к незнакомцам, предвкушая лакомства. Неожиданно мужчина бросился к детям, схватил их за плечи, заслонил собой и закричал - почему-то по-русски: "Заберите свою собаку!"

Ничего не понимая, я отозвал Дюка, взял его на поводок и подошёл объясниться со странными незнакомцами.
Оба были удивлены, когда я заговорил по-русски:

- Здравствуйте. Вы напрасно боитесь за детей, это дружелюбный пёс, он никогда их не тронет. Познакомьтесь, - обратился я к мальчикам, - это Дюк, по прозвищу Дюкоша, он не кусается. Его можно погладить.
- Не надо! Держите свою собаку при себе! - заорал мужик, загораживая собой мальчишек.
- Но почему? Этот щенок, он совершенно безопасен.
- Мы знаем. Американские собаки не кусают. Но моим детям предстоит возвращаться на Родину, а там собаки могут покусать незнакомого. Я пацанов заранее приучаю, что собаки опасны!

Я стоял остолбенело, не находя слов в ответ. В разговор вступила молодая женщина, повидимому мать детей:

- Вань, - обратилась она к мужу, с мягким украинским акцентом, - они ещё успеют учиться бояться, им же не завтра возвращаться. Мария, - представилась она, - мы из Донецка. А вы тоже здесь живёте? Давно?
- Arthur. Я в Marin county давно, лет тридцать уже.
- О, раньше всех успели! Мы только два месяца как приехали в Америку, снимаем вот этот дом, - она показала пальцем на rancher с заросшей сорняками лужайкой, перед которым был запаркован основательно битый Форд-пикап грязно-белого цвета.
- Так вы в гости сюда или на постоянное жительство? - поинтересовалс я я.
- Мы выиграли грин-кард в лотерею. В Донбассе всё равно работы никакой больше нет. Иван хороший автомеханик, мог бы пойти работать в гараж куда-нибудь, но совсем по-английски не говорит, сидит дома с детьми. А я вот поступила учиться на медсестру, выучусь - смогу семью кормить.
- Не буду я ждать пока ты выучишься, - резко перебил её муж, - там все кричали, Америка-Америка, рай на земле, а мы на вэлфере еле перебиваемся, дом этот все деньги жрёт. Уедем домой, нечего здесь делать!
- Знаете что, - сказал я, чтобы как-то разрядить неловкость последовавшей паузы, - вот мой адрес, это четыре квартала от вашего дома. Заходите, познакомлю с женой, у меня есть неплохое вино калифорнийское, расскажете, как там жизнь в Донбассе, я ведь тоже из Украины, киевский.

Моё приглашение не сработало. В гости Иван да Марья так и не пришли. Несколько раз мы ещё встречались на улицах деревни. То-есть, встречался я  с Иваном и двумя его пацанами, Марии не видно было. Всякий раз я успевал подозвать Дюкошу и взять его на поводок, и тогда они подходили поближе, Иван здоровался и сходу, явно радуясь возможности выговориться по-русски, облегчал душу, на чём свет стоит ругая Америку. Ему не нравилось всё. Автомобили с автоматической трансмиссией. В гаражах нет толковых механиков. Счета за электричество и за уборку мусора. Бесснежные зимы. Лыбятся все без причин. Телевизор для пидарасов. И главное - "они нас всех ненавидят".

- Зачем бы они впустили вас сюда всей семьёй, - встревал я, - если они вас всех ненавидят? Кто конкретно вас здесь ненавидит?

- В магазине конкретно! Я ему говорю, отрежь свиных рёбер, а он мне нарочно стейк по пятнадцать долларов фунт вешает. И в собесе - час надо ждать пока переводчика вызовут, русского, небось если б испанский понадобился, за пять минут бы нашли.

Потом Иван да Марья совсем исчезли из виду. И белого Форда больше не было перед домом. Года через полтора после нашего знакомства я встретил Марию с детьми в парке где собачья площадка. Она выглядела вполне по-американски, я с трудом её узнал. Мария обрадовалась встрече. Рассказала, что закончила 13-месячную программу и работает медсестрой в госпитале. Перебрались в Northgate. Зарабатывает неплохо. Детишки ходят в школу. Ваня приспособился ремонтировать в домашнем гараже автомобили, клиентура, правда редкая - по объявлениям в русской газетке.

- Возвращаться "домой" не собирается? - поинтересовалс я я.
- Собирается, - вздохнула Мария, - Он из-за детей тут сидит, если б я ему их отдала, он бы давно уехал. Понимаете, я днепропетровск ая, а он из Донецка. Они там все 'трохи придуркуватi'. А как их везти в Донбасс? Они ж уже американские!

Года через два-три я в последний раз видел Марию. Она привезла сыновей в парк на детскую площадку. Приехали на дорогом BMW. Вид у неё был совершенно счастливый. Я обратил внимание на массивное золотое кольцо с камнем на пальце Марии. Она рассмеялась:

- Та я ж нарочно кольцо выставляю, чтоб видели! Мы развелись с Иваном, он уехал к себе домой. А я больше не работаю. Замуж вот вышла. Теперь живём в Кентфилде. Муж хороший человек, добрый. И собака у нас есть, никто никого не боится.
- А что там Иван, у себя в Донецке?
- Бог его знает. Он как вернулся в Донбасс, записался в ополчение, потом больше не писал.
- Мальчики его вспоминают?
- Не часто.

УТРЕННЯЯ ПРОГУЛКА

Гуляли с Дюкошей. Навстречу нам по улице медленно шли двое. Черная женщина лет 35-40, в бежевом плаще, с намотанным на голову в виде чалмы оранжево-зелёном шарфом, с вышитым красными буквами OFFWHITE, бережно вела под руку еле передвигавшую ноги дряхлую белую леди, одетую в чёрное с головы до ног.

Мы и раньше встречались с этой парой. Чёрная женщина - hired help - каждое утро выводит свою подопечную на короткую прогулку вокруг квартала. Они движутся очень, очень медленно, занимая всю ширину тротуара, и мы с псом обычно заранее переходим на другую сторону улицы, чтобы их пропустить. Сегодня утром Дюкоша вдруг побежал навстречу женщинам, кто его знает, может перепутал с людьми, раздающими лакомства собакам. Ну побежал и побежал, зная человеколюбие своего пса, я не давал команды вернуться.

Старуха между тем остановилась, вынула правую руку из кармана и протянула в направлении собаки. Рука заметно дрожала. Я подошёл поближе. "Мэм, - сказал я, вынимая из кармана несколько treats, - хотите угостить собаку лакомством? Вот дайте ему это, и он будет всегда считать вас своим другом". Она не ответила, но протянула руку в мою сторону. Её рука менее всего походила на руку человеческого существа, скорее на сведенную судорогой птичью лапу, фосфоресцирующ е прозрачную и сотрясаемую невидимыми внутренними ритмами. Я аккуратно положил на ладонь три кусочка лакомства, и старуха с видимым усилием попыталась опустить ладонь вниз к собаке. Сообразительны й Дюкоша потянулся навстречу и в одно мгновение слизнул treats c её птичьей лапки. Несколько мгновений старуха глядела на поблескивающий след, оставленный мокрым собачьим языком на её ладони, потом улыбнулась и еле слышно прошептала в мою сторону "thank you". И ещё раз - "thank you".

Не знаю, откуда явилась мне в голову мысль обратиться к её чёрной спутнице, тем более с неожиданными для самого себя словами - я вдруг сказал ей: "Thank you, dear, you're doing God's work here", - и мы отправились дальше по своим собачьим делам - Дюкоша и я, смущённый собственным вторжением в обычно недоступные мне сферы и не переставая удивляться, откуда вдруг взялся этот нежданный выброс религиозности.

Я скоро перестану быть,
Оставив шлейф словесной пыли
И столбик под большой сосной
С корявой надписью «Мы были».
Мои друзья, в мороз ли, в зной,
Прольют слезинку надо мной
И поспешат еще налить.

Природа, не терпя пустот,
Объем заполнит новым телом,
Быть может, юным, загорелым
И политически незрелым.
А может быть, наоборот,
Придет мужик-мордоворот,
Копящий деньги между делом.

И жизнь пойдет без перемен,
Резервуары старой страсти
Заполнят снова. Мы - запчасти
Природы, с этикеткой «тлен».

Мироздание наделило меня двумя дарами: долгой жизнью и функционирующе й памятью. События давних лет живы в этом мозгу. Старая, но прочно сделанная машинка умеет вызывать из памяти мелькающие кадры - движение, звуки, запахи и ощущения. Страх, радость, отчаяние, гордость, ужас.

21 декабря 1949 года Гениальному Вождю и Генералиссимус у исполнялось 70 лет. В начале месяца вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о праздновании семидесятилети я товарища Сталина.

Нас собрали в школьный зал, чтобы сообщить радостную новость: все школы вступают в соревнование за право участия в Праздновании, и лучшим ученикам киевских школ будет позволено приветствовать торжественное собрание и вождей Украинской Советской Республики в Киевском Оперном театре в честь знаменательной даты.

Это было восхитительно, важно, необыкновенно. Я с гордостью сообщил об этом маме, папе и соседям по коммуналке. Мне, круглому отличнику, повезло: я был в числе пятиклассников, отобранных для участия в мероприятии.

На следующие три недели нас освободили от уроков. Мы разучивали на память текст приветствия, правила сбора у заднего входа в театр, порядок движения внутри здания, построение в колонны у входов в зрительный зал, тренировали скорость движения, готовили и подгоняли форменную пионерскую одежду. Все это делалось по-нашему, по-советски основательно, случайности были исключены.

До сих пор я видел руководителей партии Украины только на праздничных портретах, которые вывешивали в оконных проемах здания ЦК КПУ. Их гигантские плоские лица, лишенные морщин, родинок и сомнений, вздувались полотнищами в проемах окон большого серого дома на Банковой, в двух кварталах от нашего переулка. Я часто смотрел, как оттуда из подземного гаража выезжали сверкающие черным лаком ЗИСы, в которых может быть сидел кто-то из членов Политбюро. Я всегда думал об этом, пытаясь разглядеть лица за темными стеклами правительствен ных лимузинов.

Теперь нам предстояло увидеть вождей вживую. Сердце колотилось. Я был ужасно горд, что Родина дала и мне возможность участвовать в праздновании наравне с другими, я ведь уже понимал, что мне как еврею оказано избыточное доверие, и я не подведу товарищей!

В день Х я стоял в колонне пионеров в коридоре театра у входа в правый сектор партера. Сердчишко билось отчаянно. Но тут от осознания важности момента возбудился мой мочевой пузырь. Понимая всю несвоевременно сть своей нужды, я обратился к курировавшему нашу колонну товарищу из райкома комсомола:

⁃ Можно, я на минутку забегу в туалет, только по-маленькому, я через минуту буду обратно.
⁃ Никаких туалетов! - раздраженный голос не оставлял места для возражений, - раньше надо было проситься, теперь нам уже скоро ВХОДИТЬ.

Я и сам понимал, что нарушаю тщательно отработанный распорядок мероприятия, но что же делать!

⁃ Мне правда очень надо, я не дотерплю…
⁃ Одиннадцать лет, не первоклашка, а вести себя не умеешь. Расходиться запрещено, никто никуда не пойдет. Терпи!

Но я уже не слушал. Я бежал, осознавая, что совершаю непростительны й поступок, и вслед мне несся сдавленный крик ответственного: «Куда!? Стой, выродок блядь!»

Оказалось, туалеты были закрыты. У входов стояла охрана в форме внутренних войск. Я понимал: мало ли кто мог там спрятаться, подстерегая членов правительства. Что же делать? Когда события перестают подчиняться твоей воле, человек становится загнанным животным, которого гонит страх. Разум молчит.

В ужасе я бросился за тяжелую золоченую портьеру у одного из запертых окон, расстегнул непослушными пальцами ширинку и выпустил больше не подвластную моей воле струю, прямо там же, на пол в коридоре государственно го оперного театра. Неописуем был кошмар происходящего. Казалось этой струе никогда не будет конца. Я ждал, что вот сейчас охрана выволочет мена оттуда всем на показ. В довершение ко всему в спешке я не заметил, что форменные штаны мои тоже промокли.

Прикрывая рукой записанные штанцы, я вернулся в колонну, как раз когда была дана команда «Идем!».

Двери в зал растворились, и пионеры с красными галстуками на белых рубашках, девочки в черных юбочках и мальчики в коротких черных штанишках, влились несколькими колоннами в зал театра.

Сцена была ярко освещена. Перед задником с гигантским портретом Сталина на сцене стояла трибуна с вождями республики, окруженная необыкновенным количеством букетов живых цветов. Публика смотрела на нас, и все вместе в такт аплодировали. Мы добежали до сцены и громко проскандировал и заученный текст приветствия. Я мог думать только о своих мокрых штанишках, и не помню ни лиц сидевших вождей, ни того, как мы выбрались из театра.

Штаны подсохли пока я добрался домой. Родителям ничего не сказал. Ожидал, что в школе будут разбирать мой поступок на пионерской собрании, но оказалось, ответственный райкомовец решил, что не в его интересах раздувать этот инцидент. Так что ни в школе, ни дома никто не узнал о происшествии в театре.

Но я навсегда запомнил празднование семидесятилети я тов. Сталина.